БЕЛЫЙ КАМЕНЬ

Жили-были король с королевой и не было у них детей. Долго молили они о наследнике. И вот однажды воссиял с небес зеленый луч, и пошли они по лучу, и привел он их на берег озера. И увидели король с королевой как качается на волнах резная люлька, и был в ней золотоволосый мальчик. Всем сердцем полюбили они найденного сына.

Вырос мальчик пригожим, милым да ласковым. Придет ли к нему человек прохожий, прибежит ли зверь лесной, прилетит ли птица небесная - всякому достанет взгляда доброго да тепла сердечного. Выйдет он во широко поле - трава изумрудная шелковым ковром у ног его ляжет, подойдет к берегу - волна хрустальная жемчугом подарит, взглянет на небо лазурное - расцветет небо радугой семицветной.

И всем было хорошо и радостно, и вечная молодость пришла в мир.

(Сказка).

Осенняя вода удваивает мир. Глядя на свое отражение в тротуаре очень трудно понять, что заставляет меня там идти головой вниз. И куда. И сколько осталось. Но я подчиняюсь, мотаю головой, даю понять, что не буду задавать вопросов и перебираю, перебираю, перебираю ногами, стараясь попасть в след своего отражения.

Глупый дождь. Не поймешь - утро, день, вечер... Эта фраза звучала как-то иначе. Не могу вспомнить. Кто мне скажет, где грань между вопросом и удивлением? И чего больше во фразе: ты будешь его ждать? - удивления или любопытства.

Глупый дождь. Он не может понять, что я на восемьдесят процентов состою из воды, и всякое стремление, всякая попытка растворить меня в этой мешанине машин, прохожих, тротуаров, деревьев, домов, заборов, подъездов, просто дверей обречена на неудачу. Я не ношу с собой зонта, мне не нужно прятать лица, мне нечего скрывать, а мокрые сигареты только подчеркивают единство огня и воды. У некоторых народов ритуал сожжения в жертвоприношениях обозначается обливанием водой.

Глупый дождь. Не поймешь - утро, вечер... Я долго не мог понять, почему снег может падать, а дождь только идти. Как время. Тик-так. Очень жаль, что нет у меня друга, который на фразу: пора, пошли, - отвечал бы: тик, да не так.

Глупый дождь. Далеко ты идешь? Возьми меня с собой. Поверь, я тоже иногда плачу как ты. Только, когда я плачу, никто не открывает зонта.

Темнеет. Видимо, скоро будет ночь.

Дождь. Ожидание. Дождь. Ждать. Рождать. Рождение. День.

Странно, продолжает темнеть.

Это моя дверь. Покрытая сетью морщин безвременья и давнего ремонта. Это мой ключ. Его можно не вынимать из кармана- дверь наверняка не закрыта. Даже, если Ахилла нет дома. Но он дома. Где ему быть. Ахилл не любит бродить по городу. Ахилл не любит сидеть на скамейке и разглядывать прохожих, как обычно это делаю я, когда мне нечего делать. Ахилл не любить ходить за покупками, а я не люблю готовить. Я держу пари, что он или на кухне, или в свей комнате за машинкой, или его вообще нет на нашей грешной земле.

Это моя дверь. И я открываю ее. И я захожу в нее. И я прохожу по коридору. Длинному и такому же неухоженному, как все, что живет за этой дверью. Из стен и вещей. Я прохожу по коридору и иду на кухню. Потому что я хочу есть, потому что мне очень интересно, что у меня на ужин. Я очень устал и мне надо восстановить силы. Наступает вечер. Или так: ведь наступает вечер. А вечер наступает. Наступает медленно, но решительнее, чем обычно. В городе дождь. Он начался утром, но так безапелляционно, что каждый из идущих под ним понял, что защищаться просто бесполезно. Я всегда хожу без зонта. У меня нет и не было зонта. Я не знаю, что такое зонт.

Кухня просторная с высокими потолками, впрочем это не так важно.

- Ты что так рано? (Кричит Ахилл из своей комнаты.)

- Соскучился. (Кричу я.)

- Тебе звонили.

- Кто?

- Она не представилась.

- Значит, все-таки она, а не он. Уже что-то.

- А голос?

- А голос противный, как у всех твоих подруг.

- Ты показывался отоларингологу?

- Не остри. С ушами у меня все в порядке.

Ахилл выходит из своей комнаты и идет ко мне на кухню.

- Какой ты мокрый. Поди переоденься.

- Я не мокрый. Я влажный. Это разные вещи. Опять весь день дома сидел?

Вопрос был излишним. Впалые глаза с синевой, осунувшееся лицо землистого цвета, дряблые щеки отвечали на него предельно однозначно.

- Шел бы ты погулял.

- У меня срочный заказ.

- У тебя всегда срочный заказ.

- Аякс, не приставай, иди спать.

Я посмотрел на часы. Ахилл погорячился. Шел восьмой час.

- У тебя появилось что-нибудь новенькое?

- Никто не заходил. Читай, что осталось.

Читать не хотелось. Даже писанину Ахилловых приятелей, которой были завалены все столы, углы и тумбочки. Свое Ахилл не давал мне читать. Черновики он старательно, очень трогательно прятал в самых разнообразных местах (думаю, что не от меня, но по какой-то нелепой привычке или традиции). А его статьи и репортажи я обнаруживал так же почти случайно, натыкался на них, просматривая горы периодики на столе брата. Даже когда появилась первая книга брата, я узнал об этом только из-за ввалившихся заполночь (не раньше - не позже) друзей и криков, разбудивших меня: качай отца (в смысле - автора)!

Ахилл не был замкнутым, нет. Просто относился к своему творчеству как-то с сомнением. С сожалением. И всегда удивлялся тому, что написал, словно это было чье-то, не его.

- У тебя плохое настроение?

- С чего ты взял.

- Вялый ты какой-то.

- Зато ты бодрый за двоих.

Разговор не клеился. Я прав, как ни странно, все дело в плохом настроении. Ахилл часто впадал в некую прострацию. Был безразличен ко всему, раздражителен, мрачен. Отпускал шуточки кладбищенского характера и готовил китайскую кухню. Курицу, отвратительно пахнувшую рыбой, например.

Вечер предстоит тяжким. Когда Ахилл такой, на меня тоже нападает настроение полной безысходности, и я хожу из угла в угол, не зная, чем заняться, что делать.

Ужин съеден. Насквозь.

- Спасибо, все очень вкусно.

- Кушай на здоровье.

- Это прекрасно, что ты у меня есть.

- Спасибо.

- Я не шучу.

- Я тоже.

- Мне правда очень хорошо от того, что у меня есть такой брат: славный, заботливый, внимательный и приветливый, что, наверное, самое главное.

- Что с тобой?

- Еще спроси, не заболел ли я, потрогай мой лоб, сосчитай пульс... Ты невозможный пошляк.

- Не шуми, я просто не помню, когда ты последний раз высказывал в таком стиле свое расположение, я решил, что тебе что-то нужно.

- Морда ты противная, Ахилл.

Вот и поговори с этим человеком.

Прекрасная нетронутая ветром вода. Отражение редкого кустарника. Полуденное солнце. Необычайное ощущение легкости во всем теле.

- Просыпайся лежебока.

- Сколько?

- Нормально, восемь минут.

- Девятого?

- Восьмого.

- Ты с ума сошел. Такая рань.

- А ты не хочешь начать новую жизнь? Проснуться. Принять холодный душ, надеть спортивный костюм, пробежаться по просыпающемуся прохладному городу.

- Ахилл, отстань. Дай еще поспать. Полчасика.

- Спи хоть до обеда. Воля ваша. Только ты сам просил разбудить тебя пораньше.

- Пораньше - это на шесть минут ранее обычного, зануда.

Сегодня какой день недели?

- Четверг.

- А я думал - пятница.

- В этом нет ничего странного - ты каждый день так думаешь, просыпаясь.

- И как это тебе удается иметь ответы на все вопросы.

- Зануды правят этим миром. Вставай-вставай.

- Бей барабаны. Аякс просыпается. Ты сделал свое дело, ты разбудил меня от векового сна. Спасибо. Простите, а разве завтрака в койку не будет?

- Должен вас огорчить.

- Какой сегодня день недели?

- Ты уже спрашивал.

- И что ты ответил?

- Не пятница, но радуйся, пятница будет завтра.

- Вот она жизнь. Каждый раз завтра. Со смирением, мне свойственным, буду ждать той минуты, когда на вопрос: какой сегодня день недели, ты мне ответишь: О, возрадуйся, брат мой, пятница наступила. А что у нас на завтрак?

- Выбирай: сонет Шекспира, офорт Гойи, ода Байрона, рассказ Честертона...

- А посущественнее ничего не найдется?

- Разве только "Илиада". Ты когда сегодня намерен возвращаться?

- Как обычно, часов в шесть.

- А что, если тебе погулять с какой-нибудь девчонкой?

- Ты сам распугал всех моих подруг.

- Аякс, я не виноват, что у тебя такой дурной вкус.

- Так же, как и я в том, что у меня такой противный брат. А что ты гонишь меня из собственного дома?

- У меня запарка, я бы хотел плотно поработать.

- А я тебе не буду мешать.

- Это от тебя не зависит.

- Конечно, одно мое присутствие будет действовать тебе на нервы. Я подумаю над твоим предложением, но обещать ничего не буду, хорошо?

- Имей в виду.

- Ладно, где твой завтрак, я уже чувствую в себе силы попытаться его преодолеть.

И я встаю, и иду умываться и чистить зубы, и хорошо бы побриться, и хорошо бы размяться, но я иду на кухню, собственно не чувствуя голода, но зная, что утром положено есть, потому что завтракают утром, обедают днем, ужинают вечером. Знаю я немало других полезных вещей, главная из которых - уметь всегда быть в хорошем настроении.

На кухне меня ждала первая неожиданность. Суп. Ахилл сел напротив меня, обнял свои щеки руками и смотрел на меня любящим взглядом, словно он - моя мать.

- Ахилл, разве на завтрак бывает суп?

- Смотря какой традиции придерживаться. Например, французы завтракают очень неплотно. Англичане - напротив. Малайцы употребляют на завтрак...

- Ахилл, я не малаец.

- Если ты только в этом находишь повод для гордости, то мне просто жаль тебя.

- Все же, почему суп?

- Ешь, остынет.

- Сон мне снился какой-то странный. Тенистый спокойный берег. Зелень такая свежая-свежая. Радостная и нетронутая.

Какой там расхожий штамп у вас журналистов?

- Чистый как поцелуй ребенка. Ешь суп. Не разговаривай.

- Вот-вот. Как поцелуй ребенка. Я бы даже сказал - девочки.

- Сексуально-эротический сон. Должно быть скоро весна.

- Я и не знал, что ты психоаналитик.

- С тобой станешь.

Я принимаюсь за суп и мы замолкаем. После супа наступают какие-то сырники, которые я уже не помню в лицо.

- Счастливый ты, Ахилл.

- Беги, беги, опоздаешь. Неизвестно, кто из нас больше работает.

- Зато известно, кто больше зарабатывает.

И я убегаю на работу.

В этот вечер я почти не сдерживаю свое обещание Ахиллу. Являюсь в самый разгар.

- Трахаешься.

- Ты? Уже? Сколько?

- Нормально. Восемь минут.

- Восьмого?

- Десятого.

- О, господи.

Я понимаю, что борьба идет не на жизнь.

- Ты не сердись, но я смог себя заставить отсидеть толь-

ко одну серию, а кроме того, я страшно проголодался.

- На кухне. Разогрей.

Ахилл углубляется в свое невообразимое соитие с маленьким черным стучащим предметом. Иду на кухню и ем. Вообще-то, он глубоко прав, мой брат. После того, как основные жизненные потребности были мною удовлетворены, я понял, что основное мое стремление - пойти помешать ему работать. Разумеется, я формулировал несколько иначе: я хотел ему помочь, но не думаю, что Ахилл был того же мнения о моих действиях.

Меня неумолимо тянуло к нему в комнату, я боролся с собой из последних сил, но проиграл. Я, как мне показалось, ласково захожу к Ахиллу и делаю вид, что разглядываю обложку журнала. Так проходит несколько минут. Этого достаточно, чтобы брат уменьшил частоту своих ударов о клавиши, наконец, совсем замолк и устало уставился на меня.

- Мне завтра утром эту статью надо сдать.

- Я мешаю тебе? (Крайнее удивление в голосе.)

- Поди погуляй.

- Дождь на улице.

- Книжку почитай.

- Ты мне ничего не принес.

- Картинку нарисуй.

- Вдохновения нет.

- Ну, пожалуйста.

- Не подлизывайся. Я пришел сюда с холодной решимостью тебе помочь. Нужен достойный совет?

Это было произнесено с оптимизмом, но по бесцветным глазам брата я понимаю, что достойный совет ему не столь необходим, как мог бы предположить любой здравомыслящий человек. Очень жаль. Я опускаю голову и ухожу.

В своей комнате делать абсолютно нечего. Никогда не думал, что такое нагромождение вещей и предметов может быть совершенно бесполезно. Сначала я прохожу из угла в угол. Беру книгу. Бросаю книгу. Достаю карандаш и бумагу. С первым же нажимом грифель терпит фиаско. Беру в руки телефонную трубку.

- Аякс, не болтай, пожалуйста, слишком долго, - раздается из соседней комнаты.

- Ты подсматриваешь?

- Нет.

- Почему ты перестал стучать.

- Твоя неустроенность мне мешает.

- Извини я не нарочно.

- Я понимаю.

- Между прочим, Ахилл, человек должен уметь работать в любых условиях. Если, конечно, он хочет гордо называть себя профессионалом.

- Учи, учи.

- Тебе не кажется, что довольно глупо разговаривать через стену.

- Ради бога, Аякс, займи себя чем-нибудь, не то я выставлю тебя из дома.

- Это будет не лучшим твоим поступком, уверяю тебя.

Но я слышу в голосе брата не угрозу, не холодную решимость, а значительно более сильнодействующее средство - неприкрытое усталое раздражение. Я сажусь на пол и стараюсь сохранить полную неподвижность. Так проходит минут восемь, наверное.

- Аякс, чем ты занимаешься, почему я перестал слышать тебя?

Я вскакиваю, прохожу к Ахиллу.

- Послушайте, мой дорогой. Вам не нравится, что я хожу. Вам не нравится, что я сижу. Я не могу ни посмотреть телевизор, ни послушать музыки, ни позвонить по телефону. Я вынужден после работы шляться где-то, а когда я прихожу домой, меня встречает ваше раздражение. И так происходит почти каждый раз, когда вы, обладая в высшей степени недисциплинированным характером не справляетесь со своей работой.

- Ты обиделся, что ли? Прости.

- Это ты меня прости. Есть у нас с тобой какая-то несовместимость. О чем, хоть, статья? Давай я попробую набросать альтернативный вариант.

- О чем статья? О влиянии структуры баховских хоралов на площадь поперечного сечения хвостов дальневосточных тушканов.

- На дальнем востоке есть тушканы?

- Сострил, да?

- Твой юмор не лучше. Можно было поставить проблему, уж коли ты рискнул ею заняться, более научно: ...на распределение по длине площади поперечного сечения. Ведь, если я не ошибаюсь, у тушканов площадь поперечного сечения хвоста к концу уменьшается.

- Речь идет о средней площади.

- Но площадь распределена по длине нелинейно. И этот параметр не может служить адекватной характеристикой.

- Слушай, не морочь мне голову. (Выражение, использованное Ахиллом было более сильным, но у меня нет возможности привести его дословно.)

- Грубиян.

И я ухожу спать. Хотя в этом грохоте (Грохота почти никакого нет, но все равно) мое решение - героизм чистой воды. И оптимизм. Но я оптимист и герой. Я расправляю кровать, принимаю душ и с удовольствием закутываюсь в одеяло. Йоги нас учат, что перед сном нужно непременно думать о чем-нибудь хорошем. И чуть улыбаться. Впрочем, они считают, что и просыпаясь надо сначала улыбнуться, а потом открыть глаза. Йоги плохому не научат, думается мне. Йоги - они мудры и открыты.

Но думать о хорошем мне не хотелось. Хотелось думать о грустном. Это, наверное, патология, но мне очень часто хочется безотчетно грустить. Грустить о чем-нибудь очень красивом, недосягаемом, радостном. У Ахилла в повести, которую он пишет почти тайком от меня, есть набросок:

... Что-то очень важное забыто.

Что-то ушло.

Что-то не приходило.

Ты не можешь этого услышать, это прошло мимо тебя...

Пустяшный набросок. Натянутый. Но, странно, когда я впадаю в это настроение, мне на память приходят эти четыре строчки.

Так можно бессонницу себе заработать. Я решаю одеться и пойти погулять. Прокрадываюсь в коридор и тихонько, не дай бог хлопнуть, закрываю дверь. Вот брат удивится, когда придет поправить мое одеяло и пожелать мне мирной ночи.

Выхожу из двора. Стоп. Теперь самое главное - правильно определить маршрут. Если пойти на север, можно выйти к парку, а оттуда в лес. В лесу хорошо, только там нет людей. Аргумент. Если пойти на юг, рано или поздно приду на набережную, а там придется поворачивать на восток или запад.

Поэтому стою на месте и жду подсказки. Какой-нибудь. Мало ли. Например, дорогу перебежит черная кошка - значит на восток нельзя. Уже легче. Или пройдет мимо интересная девчонка, на которую захочется посмотреть подольше. Вот как эта, с хвостиком на затылке. Интересно, завернет ли она за угол? Так и есть. Ну что, это, по крайней мере, повод пойти в том же направлении. Нельзя забывать о возможности, что она остановится там, за углом, посмотреть на витрину кондитерского магазина. Хотя, кто ее знает, с такой фигуркой она наверняка избегает сладостей. А что, если и в самом деле я подойду и спрошу: как тебя зовут, незнакомка? Ведь, если разобраться, как раз то, что она стремится сохранить свою форму (морфос - по-гречески), наверняка заставит ее с особым вожделением поглазеть на витрину с тортами и шоколадом. Я просто вижу, как она стоит, притворяясь, что ждет автобуса (остановка недалеко), и пожирает глазами изящные творения кондитеров. А может быть еще интересней: она делает вид, что рассматривает витрину, а на самом деле ждет, не покажется ли из-за угла дома не лишенный интереса (а иногда просто обворожительный, шутка) молодой человек, который в раздумье стоял под аркой.

Скорее всего, если даже она и будет ждать меня у витрины, так я просто пройду мимо; или, возможно в свою очередь сделаю вид, что жду автобуса. Сколько там проходит маршрутов?

Иногда я бываю довольно упрям, вот и теперь намерен стоять до победного, даже и не притворяясь, что разочарован ожиданием. Стронется же она с места рано или поздно. А когда она пройдет мимо, она обязательно не удержится и заглянет мне в глаза. А что еще нужно? Более чем достаточно слегка прищуренных в солнечный день глаз, пегого хвостика и спортивных тапочек на босу ногу, а между тапочками и короткими брюками - белая-белая кожа с голубыми прожилками, и ей богу - виден даже пульс.

О чем говорить, когда не о чем говорить? Вот именно эту фразу употребляют актеры плохого театра, когда массовке надо создать впечатление беспорядочного шума на сцене. Кажется, сейчас я понимаю какой в этом смысл. О чем говорить, когда не о чем говорить? Ответ: когда не о чем говорить - говорить не надо. А надо смотреть себе под ноги, точнее на ее ноги, которые зачем-то отпихивают с пути мелкие камешки, попадающиеся на садовой дорожке. Это занятие самоцельно и самодостаточно (эк меня!), тем более, что дорожка старого парка идет по кругу в обход крохотного озера, и можно сделать кругов столько, сколько она захочет, а мне и вовсе ни к чему их считать. Это занятие поглощает меня целиком, и я забываю даже, что неплохо бы время от времени улыбаться. Ловлю себя на мысли, что похож на маленького мальчика с воздушным шариком, надутым гелием; я держу маленькую руку моей спутницы и боюсь, что рука вырвется и я лишь провожу глазами исчезающий силуэт.

- О чем ты думаешь?

- О тебе.

- Обо мне? Что ты можешь думать обо мне, ты меня совсем не знаешь.

Неужели эти слова будут произнесены. Мной и тобой.

Она вышагивает из своих тапочек и идет по неправдоподобно чистой траве газона - от меня. И я провожаю глазами исчезающий силуэт. И впервые за время нашей прогулки улыбаюсь оттого, что мне надо сделать выбор. Но нет, выбор сделан. И я иду за ней не разуваясь. Все. Конец газона. Но этот день еще длится.

О чем говорить, когда не о чем говорить? Мы просто не сговариваясь выйдем из парка и пойдем не торопясь по старой улице. Возле старинного особняка будет резная деревянная беседка, мы войдем туда, и постоим рука к руке, облокотясь на перила, твои глаза станут насмешливыми. Откуда-то появилась рыжая, мохнатая собака явно выше среднего роста, и вы с собакой смотрите друг на друга, а я смотрю то на тебя, то на собаку, а потом мы с собакой смотрим на тебя. Если бы у меня было зеркало, я бы убедился, насколько мы сейчас похожи с этим псом.

И мы с собакой смеемся одними глазами.

Это тихий район. Переулки и тупики, крохотные скверы и лавочки, на которых так хорошо целоваться в летние сумерки. Собака идет за нами уже целый час, нам нечего ей дать, да она и не просит. Иногда она забегает вперед, садится и смотрит на нас, провожает нас взглядом, пока мы проходим мимо, а потом вновь идет следом. Но когда через проходной двор мы попадаем на проспект, она остается сзади.

Здесь уже не останешься вдвоем. Еще два квартала мы идем, с трудом избегая засасывающих воронок подземных переходов, стараясь не потерять друг друга, преодолевая сопротивление людского потока.

И навстречу нам поедет поливальная машина. И по краю дороги побежит грязный ручей. И сверкающие фонтаны наполнят воздух. Люди испуганно отшатнутся и мы останемся: вместе и вдвоем. В дожде.

- Ахилл, ты с ума сошел!

- Утро надо начинать с водных процедур.

- Мог бы предупредить.

- Белье все равно надо менять, а старое замачивать. Кроме того, будить тебя занятие страшно неблагодарное. Вот я и прибег к услугам нашего чайника.

- Спасибо, что не стал подогревать. Сколько?

- Восемь.

- Девятого?

- Девятого.

- Ты с ума сошел, я опаздываю.

- Зато, сегодня - пятница.

Вот она жизнь. Такой день начинать с мокрой койки и опоздания.

И я начинаю новый день.

Темнота поглощает небо. Помню образ дракона проглатывающего солнце. Конечно, этот образ относится только к солнечным затмениям. И совсем не относится к городу, погружающемуся в дождь и ночь. Нельзя даже сказать, что стало темнее. Стало праздничнее, резче, город, уходя в ночь, стал обретать цвет. Желтые фары встречных машин, красные габаритные огоньки проезжающих прочь, белый операционный свет фонарей. Реклама, отражающаяся во всем.

Можно просто стоять возле огромного дома и смотреть как зажигаются и гаснут окна. Можно представить эту иллюминацию в ускоренном воспроизведении.

Идет дождь. Давно. К нему уже начали привыкать. Кажется, еще немного и идущий по городу дождь совсем не будет вызывать каких бы то ни было чувств. Ни раздражения, ни испуга, ни радости. Ничего.

Идет дождь. Не спешит, не медлит. Равнодушен, даже безразличен. Он не выбирает, не судит. Просто идет. Холодный или теплый. Он идет ливнем, врываясь. Моет витрины и тротуары. Машины. Он становится моросящим туманом, ограничивает видимость и служит причиной аварий и происшествий. Он может идти отдельными каплями, заставая врасплох торчащий из под шляпы нос. Может идти нитями, соединяя воздух и землю.

Идет дождь. Кто-то идет рядом с ним. Кто-то навстречу. С кем-то он здоровается, приподнимая мокрую шляпу, от кого-то отворачивается, кутаясь в свинцовый воротник.

Идет дождь. Минуя пустые перекрестки. Задевая шероховатые стены домов. Пробегает глазами по запотевшим окнам. Стекает с запоздалых трамваев. Оставляет себя в неровностях асфальта. Мимо скверов, подъездов, запаркованных машин, переходов и поворотов. Над крышами и по проводам. Ускоряется в стиснутых проулках и отдыхает на распластанных площадях.

Скользит под уклон и прихрамывает на ступенях.

Идет дождь. Иногда беспокойно оглядываясь, иногда всматриваясь, узнавая и не узнавая.

Милостивая госпожа! Мне трудно рассчитывать, что вы прочитаете это письмо до конца, настолько оно может показаться Вам нелепым и непочтительным. Но я беру на себя смелость обратиться к Вам с этой просьбой, ибо это последнее, о чем я могу умолять. В этом моя надежда, моя радость, моя заканчивающаяся жизнь. Умоляю Вас, поборите в себе презрение и прочтите эти строки, быть может тогда Вам станет понятен порыв моей души и причины, побудившие меня к его написанию, ибо Вы - женщина.

Итак, я приступаю. И не судите слишком сурово.

В ту ночь, первую ночь моего счастья и погибели, луна сияла вовсю и небо было безоблачным и чистым, мириады звезд покоились на нем, и я дал волю своим наивным мечтам. Мое путешествие с севера, с берегов студеного моря, грозило затянуться, ибо лошади попались плохие, да и возчики, нанятые там же, в рыбацкой деревушке, отказывались делать в день более десяти миль, как я их не поторапливал. Обычно, мы двигались лишь днем, а на ночь обоз разбивал лагерь неподалеку от дороги, но в этот раз старый рыбак, главный среди обозников, велел ехать всю ночь, чтобы к утру выбраться из болотистой низины и въехать на окружающие ее холмы. Откровенно говоря, раз уж мы всю дорогу так медлили, я не видел особой необходимости так спешить в эту ночь, но рыбак был непреклонен и без конца повторял, что если мы заночуем в низине, то непременно случится беда - такое, мол, у него предчувствие.

Ну что ж, в ночь так в ночь, в конце концов мне не привыкать, и - повторяю - я предался мечтам.

Это сейчас я говорю "мечты", старый чокнутый дурак. Это сейчас я научился мечтать и разыгрывать в своем воображении целые представления. А в то время я был молод, задорен, полон желания разбогатеть - и мечты мои (к теперешнему стыду), сводились к тому, как повыгоднее продать партию соленой рыбы, да во что вложить вырученные деньги. Помню я все колебался между трактиром на бойком месте и покупкой собственного рыболовного судна. Оба вложения сулили определенные выгоды, но я больше склонялся ко второму, потому что уже успел вкусить соленых брызг, и море - бесконечная и неисчерпаемая водная стихия - навек запала в мою душу. Что там говорить, наследник рыботоргового дела вовсе не обязан выходить с рыбаками в море, но впервые попав на побережье, я не удержался и упросил их взять меня с собой. Один раз, один лишь раз, и всего каких-нибудь трое суток, я был в открытом море, но с тех пор и навсегда большая масса воды повергает меня в колдовское оцепенение. Впрочем, это дело прошлое.

Все шло к утру, мы начали взбираться на возвышенность, и можно было увидеть залитую предутренним светом дорогу позади нас, прорезающую под углом поросшую луговой травой гладь равнины. Зрелище было прекрасным, и я, приотстав от обоза, залюбовался на него. Травы колыхались под легким ветром, скрип тележных колес отдалился от меня и в мире разлилась такая божественная тишина, которая наполняет душу истинным покоем; едва ли смертному человеку приходится внимать ей дважды в жизни.

Внезапно что-то заставило меня встрепенуться. Присмотревшись, я увидел, что разрезая упругий воздух вдогонку нашему обозу по равнине мчится карета. Еще издали стало понятно, что едет богатый экипаж: лакированный корпус матово поблескивал, четверка коней скакала так, как могут скакать лишь настоящие породистые лошади, спереди были зажжены фонари, что было совершенно излишним. По мере приближения кареты я различал все новые и новые ее подробности. Она слегка подскакивала на ухабах, но упругие рессоры смягчали ее резкие движения, спицы колес были вызолочены, на дверце искусство изображен незнакомый мне дворянский герб. Когда карета подъехала ближе, я увидел, что из ее окна, несмотря на скорость и прохладу, высовывается обнаженная женская рука.

Тогда, в момент встречи, я так и не мог понять, что же меня поразило в этой руке, в ее рисунке, в том как она существовала: вперед! скорее!

Я был ошеломлен. В оцепенении, въехал я на вершину гряды, где поджидал меня остановившийся обоз. Старый рыбак разрешил сделать здесь привал.

Это было божественно красивое место. Синяя перламутровая равнина, разрезанная пополам нашей дорогой по одну сторону гряды и с другой: вид на чудесное озеро с островом посередине. Дорога спускалась серпантином и вилась вдоль его берега, но сколько я ни вглядывался, кареты с незнакомкой увидеть больше не смог. Время перепуталось в моей голове, и я никак не мог решить, то ли она ехала так быстро, что ушла из пределов видимости, хотя горизонт был поистине в бесконечности, то ли наоборот - все еще спускалась по серпантину с холмов, и вот -вот должна была показаться из-за очередного поворота. Как я пожалел, что не бросился за незнакомкой в погоню, не рискнул потревожить ее устремленности вперед. Да, я для нее никто - и не решился бы я искать с ней знакомства, но ведь можно было проследить, куда едет карета, расспросить слуг, узнать где ее дом. Я бы никогда не постучался в этот дом, но мало ли существует способов деликатно обратить на себя внимание? А вдруг - ведь бывает же такое? - нападение разбойников, зов о помощи, драка, кровь, обморок, поцелуй... Это слишком красиво, что-то из рыцарских романов; и вовсе не для меня происходят такие истории... Но все же, все же... Ведь я не виноват, что родился в семье купца - купцом, помышляющим более о барышах, чем о Прекрасных незнакомках, проносящихся по равнине сквозь невыносимо прекрасное и тягостное бытие... Нет, еще не слишком поздно! - и я пришпорил коня.

Но конь еще не набрал скорость, как меня вернули к действительности возгласы возчиков, в возбуждении показывающих на небо. Тут и я заметил, что вместо долженствующего наступить рассвета, наоборот, стало темнее. На холмы надвигалась громадная, страшная туча, закрывшая уже половину видимого неба. Темно-синяя по краям, внутри она была совершенно черной, из середины ее исходило утробное ворчание, а через короткое время начали поблескивать и молнии. Резко, как будто в небе открылась невидимая дверь, поднялся ветер, и окрестность преобразилась. Будто два моря обступили возвышенность, на которой находился я со своими спутниками: с одной стороны ровная поверхность долины задрожала крупной зябью - это травы и кустарники заходили ходуном под ударами урагана; с другой стороны - мирное озеро вздыбилось неистовым штормом, волны не меньше морских обрушили на берег сокрушительные удары. В самое высокое дерево на острове попала молния, через мгновение обрушился гром - и хлынул ливень. Поистине, эти несколько первых минут мы себя ощущали, как в Аду. Обозники бросились к коням, пытаясь успокоить возбужденных животных, но это удалось не вполне, и часть лошадей умчалась вниз по склону с неистовым ржанием, однако никто не бросился их догонять - да это было и бесполезно - а с трудом собрав оставшихся, привязали их наспех к деревьям, сами же попрятались под телеги. Скользя по намокшей глине ко мне бежал начальник обоза. Я спешился и рванулся навстречу ему. Мы встретились у крепко вросшего в землю дерева. "Привязываемся!" - кричал старик, с трудом распутывая слипшуюся веревку " Это дерево должно устоять!" Я не выказал должной сноровки, и старому рыбаку пришлось буквально прикрутить меня к толстому суку, росшему от основания ствола, затем привязался он сам.

Только мы успели обезопасить себя таким образом, как ветер пополам с дождем вонзился в вершину холма, срезав с нее огромный пласт мокрой почвы. Он покатился вниз неспешно, но тем более угрожающе, так как можно было предельно подробно разглядеть эти чудовищные жернова, срывающие с места кустарник и волокущие крупные камни. Вал докатился и до нас, и я закрыл глаза, прощаясь с этим миром. Чудовищная тяжесть навалилась на грудь, клокочущая рыжая грязь залепила рот, потом глаза. Но Бог смилостивился надо мной. Вал прокатил мимо и схлынул, и только острый сучок разорвал мне щеку.

Грязный поток промчался мимо, обнажив верхушку холма до скального основания, но боже! что он наделал внизу! Нас спасло только то, что мы находились ближе к вершине, где он не набрал еще настоящую силу, а в нескольких сотнях футов ниже по склону деревья были выворочены с корнем вместе со всем, что к ним было привязано. Люди и лошади, не в силах освободиться от пут, в беспомощных позах скользили вниз, сшибаемые стволами деревьев и камнями, не в силах зацепиться за какую-нибудь опору, погружаясь в кипящую под ударами ливня жижу. Они неслись навстречу озеру, которое к тому моменту превратилось в свирепый океан, бросающий огромные пенные валы на едва ли существующий теперь берег. Они были обречены.

Среди этой ...

(на этом рукопись обрывается)

Опять некуда торопиться. Странное это состояние, ненормальное. Нормальный человек должен спешить, суетиться, поглядывать на часы. А вообще, хорошо. Есть не хочу. Пить не хочу. Даже не чувствую себя особенно усталым и сонным. Поехать к подружке? После месяца полного молчания был один телефонный звонок. Але, ты? Я, привет. Как живешь? Плохо. Почему? Мне всегда плохо. Я приеду, брат дома? Она всегда называла Ахилла не "твой брат", не "Ахилл", а просто - "брат". Брата дома нет. Ты не рад, что я позвонила? Рад. По голосу незаметно. Ты всегда поражала меня своей наблюдательностью. Гудок.

На мокром асфальте отражаются ноги прохожих, огни рекламы. Ноги ватные, весь день на ногах. Повернулся и пошел в другую сторону. И буду идти. Долго. Город большой, можно долго идти. Особенно, если не торопиться. А я не тороплюсь. Хочу яблока.

- Послушайте, я заблудилась. Вокзал ведь в эту сторону?

- Вокзала в этом городе нет.

- А что есть?

- Ну, мало ли что. Есть улицы. Магазины. Кино. Светофоры. Я есть. Например.

- Мне нужен вокзал.

- А мне не нужен.

Разговор уже начался, а я все думаю, с чего начать разговор. Начни с первого слова, которое приходит в голову. Пришло? Не пришло. И не придет.

- Трава пушистая. Я сниму обувь.

Она угадала. Трава теплая и пушистая. А стопа маленькая, узкая, аккуратные пальчики, матовая тонкая кожа.

- Не нужно.

Тропинка обрывается, и оказывается, что нам некуда идти дальше. Стоим перед обрывом. Внизу продолжение парка и огромное поле. Садимся.

Сзади город. Впереди солнечный голубоглазый простор. Под ногами обрыв.

- Летим?

И она поднимается и устремляется вниз.

Я с некоторым сомнением (обрыв очень крутой) смотрю как она весело и непринужденно сбегает к парку.

- А ты?! - кричит она и машет рукой.

А я? Я делаю осторожный шаг, но теряю равновесие и кубарем начинаю скатываться вниз. Земля, песок, какие-то корни, которые исчезают, если пытаться за них зацепиться рукой. Со временем я уже начинаю ориентироваться и словно высвеченные стробоскопом картинки вижу как она смеется.

Но все заканчивается. Обрыв, мой полет. Я скатываюсь в ручей, текущий неподалеку.

Этот дом можно узнать сразу. Даже тому, кто никогда его не видел. Он не старый, нет. К нему не подходит название "вневременной", хотя при взгляде на него можно сказать именно так. На фоне ниспадающих потоков воды это трехэтажное здание казалось парящим между небом и землей. Вокруг нет магазинов, почти нет фонарей. Ровные тихие улочки с четырех сторон. Два входа. Белый и черный.

Здесь нет городского транспорта. Здесь почти никогда не останавливаются (и очень редко вообще проезжают) автомобили. Может быть, здесь почти никогда не гуляют прохожие. Только кто-то очень одинокий стоит на перекрестке. Он без зонта. Без шляпы. На нем нет ни одной сухой нитки. Он с головы до ног пропитан дождем.

Его серые глаза смотрят почти безжизненно. В них нечему отражаться. В городе дождь. Он растворил форму. Оставил только цвет.

Вот дерево стоит в прожекторе фонаря. Фиолетовые листья, бусинки капелек по краю. Красный ствол с натеками трещин. Ожерелье оранжевых корней в мокрой глине.

Кто-то обходит дом по периметру. Уходит в город. Возвращается с новыми потоками воды.

Что может обыденнее в дождь: стоял на перекрестке, ждал зеленого света, проехала машина, обрызгала. Опять стирать брюки. Впрочем, полет продолжается, самочувствие нормальное. Иду дворами. Строго по тротуарам. Это иногда на меня находит, соблюдаешь предначертанные нам свыше жизненные правила и удивляешься - как нелепо они предначертаны. Ахилл бы меня не понял, но бог с ним, с Ахиллом. Чтобы пройти сто метров по прямой, не наступая на газоны, приходиться описывать зигзаг вдоль периметра ломанного дома. Путь получается в три раза длиннее, но я никуда не спешу. Идет дождь.

Пожилая женщина притихла на скамейке под зонтом. Глаза грустные, руки добрые (цитата). Скамейка мокрая, но она не уходит. Воздухом дышит.

Из небольшой легковушки вылезла молодая женщина, держа на руках двух детей. Сама хорошенькая, близняшки ее хорошенькие. Зачем заставляют рожать хорошеньких женщин?

Кошка мокрая скребется в дверь подъезда. Надо помочь. Я сильный, смелый и великодушный. И сделать надо всего три шага. Открываю дверь, кошка растворяется в тени подъезда.

- А вы? - спрашиваю, замечая стоящую рядом девчонку.

- А я боюсь, - отвечает она. - Там темно.

- А я вас провожу.

- А вы не боитесь?

Изобразив на лице ужас и любопытство, заглядываю в темноту подъезда. Там очень темно.

- Боюсь, но провожу.

Она ведет рукой по моей челке, стряхивая воду. И открывает дверь. Мы идем.

Когда за нами захлопнулась дверь, то оказалось, что в подъезде вообще нет света. Совсем. Никакого.

Лестница оказалась там, где она должна быть.

- Держитесь за перила, а я буду держаться за стену. Какой этаж?

- Дайте руку.

Я сжимаю пальцы и чувствую тепло ее ладони. Признаюсь, я надеялся, что через пару пролетов мы начнем хоть что-то различать, но этого не происходит.

- Долго еще?

- У вас рука холодная, - отвечает она.

Идти в темноте по ступеням не так-то просто. Ногу нужно каждый раз отвести немного назад, описать ею большую дугу и опустить вертикально вниз, чтобы не потерять равновесия, если неправильно сосчитаешь количество ступенек в пролете. Как раз это мне никак не удавалось. Я так и не понял, сколько их - семь или одиннадцать.

- Мы пришли.

- Жаль. Это было так весело. Откройте уж дверь, чтобы я был спокоен.

Она отняла у меня свою руку и толкнула дверь.

- Вам не будет страшно возвращаться?

- У меня есть спички.

Она звонко рассмеялась и я понял, что можно войти.

Мне было неинтересно рассматривать содержимое прихожей.

- Сварить кофе, - сказала она более утвердительно.

Киваю головой, скидываю куртку и прохожу в комнату. Посередине большое уютное кресло - для гостей. То есть для меня. Я знаю такие кресла. Чтобы сесть в него не утратив достоинства, нужно иметь определенный навык и долгую практику. И я решаю начать тренировки. Попытка номер один: с разбегу. Спина проваливается почти до пола и в глаза попадает нестерпимый (до боли) солнечный свет, падающий отвесно из маленького чердачного оконца. Я отворачиваюсь, корпус разворачивается влево, правая нога задирается к потолку, а вся конструкция едет назад и еще вращается вокруг своей оси. Погружение продолжается, челюсть упирается в подлокотник, и я чувствую чужеродное тело в правом боку. Резко поворачиваюсь, кресло отлетает к стене - и я достаю из под себя альбом. Чудесные старинные портреты: королевская семья (мать и две инфанты); девушка с голубым котенком; обнаженная; дама под вуалью; дама выглядывающая из окна черной кареты; женщина в костюме воина.

- А вы нарисуете меня?

- Хорошо, - говорю я и подхожу к стене. Отодвигаю шкаф (в этом доме все на колесиках). Невыгоревший прямоугольник стены - это то, что мне нужно.

- Только я нарисую вас такой, какой вы были там, на лестнице.

И я завязываю себе глаза.

- Это нечестно, - кричит она и я понимаю, что она тоже завязывает глаза.

- Дайте руку!

Я сжимаю пальцы и чувствую тепло ее ладони.

- Вам нравится ваш портрет?

- Кофе, - пугается она и исчезает в темноте.

Я иду за ней. Звон стекла и холодный ветер. Шорох страниц. Маятник люстры. Льдинки мокрых капелек на лице. Воздух холодным котенком за пазухой.

- Ваш кофе.

- Дайте руку!

Движение пропадает в пустоте.

- Где вы?

Это кресло. В этом я не могу ошибиться. Угол шкафа. Распахнутая дверца. Подоконник. В раме - осколки стекол. Стол. Провожу рукой над поверхностью стола. Дверь. Извилистый коридор. Две ступеньки вверх. Порог. Шершавая стена. Огромная зала. Бойница. Винтовая лестница. Шкура белого медведя. Дрова у стены.

Стоп. Вернемся назад.

Узкий коридор. Протискиваюсь боком. Свечи в нишах. Заржавленная железная дверь с кольцом. За дверью - задняя стенка шкафа. Наваливаюсь - здесь же все на колесиках - она сидит в кресле с чашкой кофе в руках.

Делаю осторожный шаг. В комнате что-то переменилось. Мраморный пол с причудливым рисунком. Копоть на стенах. Аквариум на чугунной подставке. Его стеклянный глаз смотрит на меня. Замечаю мелкие трещинки и напрягшуюся тесноту воды. Трещины собираются в паутину, множатся, раскалываются на треугольники и освобожденная вода устремляется на меня.

- Мне нравится портрет. Но это не я.

Наконец-то пошел дождь. Днем, когда духота сделалась невыносимой, я подумал - сегодня будет гроза. Сердце мое наполнилось ожиданием и сладким ощущением предстоящего испытания. Когда сильные порывы ветра сотрясали воздух, у меня уже не было никаких сомнений - будет гроза. И теперь пошел дождь, пока еще слабый и неуверенный. Но уже теснимый грозой.

А месяц назад гроза началась иначе, смело и обнаженно, с молнии в чистом небе. Мы устали ждать, лето было засушливым и не баловало дождями. Люди нашей деревни ждали первой грозы вместе с нами, а мы так просто переполнились нетерпением. Нас было всего двое в это лето, и нам очень была нужна первая гроза; но когда она пришла так внезапно, не дав подготовиться - все выглядело не таким уж героическим. Надо было в грозу, под ударами ветра и волн сплавать на остров и обратно, и принести белый камень. Только и всего.

Однако я тогда не поплыл. Не струсил, хотя может быть кто-то так и подумал. Просто не поплыл. Постоял на берегу не раздеваясь, глядя на взбесившееся озеро и ни о чем не думая. И когда мой товарищ - тот, с которым мы так долго ждали грозы, вышел на берег, победно подняв в руке белый камень с острова, - я и тогда не ушел с озера; и когда толпа провожала его домой, и когда после обряда деревня села за праздничный стол, посадив его во главу, я все еще стоял на берегу и ни о чем не думал.

Это гроза будет моей, я чувствую ее робкие шаги в темнеющем небе, я слышу ее голос, влажный и еще тихий, я знаю, она уже видит меня, она идет ко мне, она поможет мне, она не принесет мне зла и позора. Я готов казаться смешным, но я стою с закрытыми глазами и пью влажный воздух; жду.

Озеро напряглось, расправило свое упругое тело, потемнело. Уже сейчас оно неумолимо влекло меня, и я с трудом заставлял свои ноги не переступать грань, когда соединяясь с водой и воздухом в одном немыслимом существе, я поплыву за собой. Свинцовое зеркало простерло свой обод по горизонту, только всполохи оживляли омертвелое лицо неба, только гром бился в полупрозрачной клети, в попытке освобождения. Кто-то невидимый грозный толкнул меня в воду и я поплыл.

Остров оказался дальше, чем можно было подумать, глядя на него с берега. В какой-то момент замерло сердце от того, что в этом смешении волн, дождя и движения может просто не оказаться заветного острова, что он только мираж, видимый с земли, но не достижимый в плаванье. Но мысли мои рассеялись колючими нитями дождя, судорожным дыханием озера. И ничего не стало, кроме пронзительного покоя.

Качнувшийся мне навстречу берег оборвал безумный танец воды. Мне захотелось прижаться к земле, и я отполз в глубь острова, сколько хватило сил, мне казалось что вот-вот я потеряю сознание. Но силы вернулись неожиданно быстро. Уже через несколько минут я смог подняться и посмотреть на родной берег. Надо было плыть обратно. Я подобрал первый попавшийся белый камень, их на острове было великое множество, но мое внимание привлек луч закатного солнца, отразившийся из углубления в мягкой береговой глине. От озера вглубь острова вела цепочка следов маленьких босых ног, наполненных трепетной влагой.

Следы пересекали пологий откос и терялись в траве. Странно, но трава не была примята, поэтому я и не нашел тропинку по которой шла незнакомка, и лишь на взгорке, на глинистом островке, я вновь увидел тот же след. Дальше поднималась скала, но не настолько неприступная, чтобы на нее нельзя было взобраться. Все же локти и колени мои оказались оцарапанными, когда я влез на уступ и обнаружил еще один - на клочке принесенной ветром почвы. В скале, в восьми шагах от меня, темнел грот. Он хорошо освещался закатным солнцем. В середине грота следы шли прямо в камне, а потом обрывались, загадочно и чуть испуганно. За время своего вынужденного путешествия я так привык к своей невидимой странной попутчице, что был крайне огорчен такой неожиданной развязкой. Я сел, швырнул камень, который крепко сжимал во вспотевшей ладони. Эхо нестройным голосом ответило мне.

С наступлением темноты пришел холод. Сначала замерзли кончика пальцев, потом меня начало знобить. Тело забилось судорогой, я несколько раз терял сознание. Я не мог понять, что со мной, но все усилия совладать со своим взбунтовавшимся телом были напрасны. Во время одной из конвульсий я крепко ударился головой о камни грота и кровь залила мне глаза. И я понял, что если останусь здесь хоть на минуту - меня ждет смерть. Обдирая живот и ноги я пополз вниз. Я уже не чувствовал свою кожу - она была чужой и мне казалось, что она лопается от малейшего соприкосновения с камнями. Не знаю, сколько прошло времени, прежде, чем я добрался до склона. Мне предстоял спуск. Я приподнялся и слабо отдавая отчет своим действиям, просто шагнул. Очнулся я на берегу, окровавленный, с разбитыми руками и синими подтеками на теле. Любое движение приносило боль.

Я обернулся, посмотрел на скалы и, как мне показалось, заметил движение в гроте. Помню, что закричал, но не услышал собственного голоса. И тогда, я сполз в озеро.

Мертвая вода неподвижно лежала черной тушей. Боль стала проходить и озеро, прочувствовав мою слабость, не сопротивлялось, не капризничало, просто было чужим и ненужным.

Я не поплыл в деревню. Я сел на берегу и стал ждать.

Ту, которая оставляет следы.

Как учит нас Честертон, если у вас нет идеи, делайте что хотите, но обязательно последовательно. И если вы выполните свой план до конца, то будете гораздо ближе к цели, как если бы вы шарахались, хватаясь за то или другое. Теперь он умер, Честертон. Но я, памятуя вышеизложенное, иду по скверу аккуратно придерживаясь выбранной концепции поведения. Главное в моей концепции - инстинкт. Я вслушиваюсь в себя, стараясь не замечать дождь, пытаясь угадать ту (и единственную) точку в пространстве, где космос, его ткань и состав, указывают мне быть. Ахилл, если бы умел читать мысли на таком расстоянии (он и на близком не умеет), восхитился бы непременно порядком и отточенностью моих мыслей, он всегда завидует (наверное) моей способности точно и лаконично выразить мысль.

Ведь это так просто: я подхожу к остановке и в тот же миг (только с другой стороны) к остановке подходит трамвай. Мне не нужен трамвай, но я инстинктивно бегу и заскакиваю в него. Глупо я буду выглядеть, если спрошу какой это маршрут? А что, если попробовать догадаться? Впрочем, какая разница, ведь я никуда (конкретно) не еду. Что самое главное в работе профессионала? Оглядеться. Пассажиров немного, почти у всех невыразительные или усталые, или приторно знакомые лица. Две-три симпатичные девчонки, но кажется из таких, кто думает, что никогда не будет знакомиться в трамвае. А в девушке самое последнее качество - занудство. Мои невеселые размышления прерывает звонкий голосок сзади:

- Извините, вы не покатаете меня на лодке?

Я, неуверенный в том, что это обращено ко мне, оборачиваюсь, и вижу перед собой удивительно славное создание с пушистыми каштановыми волосами.

- Да, конечно.

Мы выходим и идем к лодочной станции.

- Вы умеете управлять парусом?

Я ответил очень честно:

- Не знаю.

- Тогда лучше взять что-нибудь весельное.

- Три порции, - ответил я в тон, но шутка успеха не имела.

Все время, пока мы идем по тропинке и берем лодку у старого угрюмого лодочника, я внимательно разглядываю свою находку. Лицо моей незнакомки (она не представилась, а у меня не было повода обратиться к ней по имени, и я не спросил) было не то что красиво, скорее светло. Я теперь понимаю, что такое по-настоящему быть хорошенькой. Фигурка ее кажется скорее детской, чем женской: очень хрупкие хрустальные плечики, небольшая грудь, скорее грудка (я окрестил ее "бутончики"), узкие бедра. Один вопрос мучает меня больше всего: какие у нее ягодички? Необлегающая юбка давала возможность самых разнообразных предположений.

Мне становится стыдно от своих гастрономических мыслей и я с немалым усилием заставляю себя думать о чем-нибудь другом. Например, о влиянии структуры баховских хоралов. У меня даже возникает нетривиальная крамольная мысль. А что если баховские хоралы вообще не имели структуры? Но меня отвлекают.

- Мы покатаемся вдоль берега или поплывем на середину?

- Как будет угодно, это ваша идея.

- Тогда вдоль берега, здесь есть удивительно красивые места.

Меня очень огорчает, что Незнакомка занята не вполне мной. Казалось, ее занимает все сразу, все находит отражение в ее лучистых глазах, все вызывает неподдельный интерес и гамму чувств (Ахилл бы порадовался этой казенной фразе), только я остаюсь невидимым и непричастным. Мне даже становится жаль себя.

- Почему вы меня разглядываете?

- Вы мне нравитесь больше всего остального. В вашем лице и фигуре я нахожу приятную отраду для глаз.

- О господи!

Незнакомка рассмеялась и по воде пробежали тысячи солнечных лучиков. Я замечаю, точнее, понимаю, что мои претензии относительно своей личности были, скорее всего, надуманы. Напротив, я вижу, что чем-то очень сильно заинтересовал эту странную девчонку, что какая-то фраза, или вопрос, вот-вот сорвется с кончика ее языка. И я решаю ей помочь.

- Спрашивайте, мне очень хочется вам ответить.

- Да. Скажите, вам не кажется, что мы с вами уже встречались?

Я бы охотно рассмеялся на эту фразу, настолько неестественно слышать ее из девичьих уст. Но я только улыбаюсь:

- Мне кажется мы всегда были вместе.

Это было очень натянуто и фальшиво. Но по тому, как дрогнуло плечико девушки, я понимаю, что произнес эту сентенцию вполне искренне. Она смутилась, опустила глаза, и у меня возникает страшная потребность поцеловать ее.

Я отпускаю весла, встаю и делаю неуверенный шаг в сторону Незнакомки. Лодка наклоняется на бок, я теряю равновесие и под испуганный "Ах!" Моей Прекрасной погружаюсь в зеленую воду озера.

Черное дерево смотрит на запад. Красное дерево смотрит на юг. Белое дерево смотрит в небо. Ночь, но звезд не видно. Идет дождь. Он напряженно вслушивается в расцвеченную темноту. Руки его ощупывают мокрую землю. Стопы его, чуть слышно, скользят в асфальте.

Сколько идет этот слепой? Начал ли он свой путь тогда, когда кроме океана, сожравшего землю - не было ничего?

Великая жертва его - кормить собою - будет ли она когда-нибудь принята? И найдет ли он в следующий раз силы подняться и пойти? И дойдет ли? И что откроется его движению?

Седой дождь входит в город. Седой дождь живет в городе. Седой дождь пускает город в себя. Они живут друг в друге. И каждый живет другим. Оба постарели, оба устали от этой вечной охоты.

Дождь пройдет и станет травой. Дождь пройдет и станет девственным небом тишины. Дождь пройдет и станет криком вечерней птицы закатного неба. Дождь пройдет и станет призмой неисписанной бумаги утреннего пути. Пройдет дождь.

Тонкое дыхание дождя алмазной пленкой запотевшего воздуха напоит ожиданием. Будет ли в этом ожидании утоление жажды? И будет ли в этом утолении жизнь? А если будет, то чья?

Но пока город в дожде. Сквозь пелену проплывают фасады двух-трех-этажных особняков. Как в черно-белом кино, только чуть более плавно, без смешных дерганий. Иногда кажется, что мир стал цветным лет сорок назад. А раньше? Был ли мир похож на картины Гогена? Гойи? Эль Греко? На росписи Критских развалин? На завитушки золотых украшений скифов? На барельефы ацтеков? Трудно вспомнить. И невозможно вернуться. Как нельзя вернуться на остров и в грот.

Иногда возникает ощущение, что один маленький штрих, одна деталь, примета, подробность замкнет мир. И мир расцветет множеством неизвестных и непонятных связей. И трудно будет понять каким мир был вчера.

Одна только деталь. Как в детском конструкторе. Как в кроссворде. Как случайность или нелепость, которая вмешивается в жизнь, с которой нельзя не считаться после того, как она появилась. Но мужчина лежит на мокрой дороге у самой бровки асфальта, уже не нуждаясь в помощи, а тем более в утешениях.

(начало рукописи утеряно)

Так я очутился в небольшом, спрятанном между холмами монастыре. Монахи сочувственно отнеслись к одинокому путнику, подобранному ими на дороге. При мне не оказалось ничего - ни денег, ни каких-либо документов. Поистине, фигура вымазанного в грязи, изможденного человека, враскачку бредущего по дороге с холмов, вызвала сострадание даже у того толстяка, который меня подобрал, несмотря на то, что он оказался ключником, возвращающимся в монастырь из города с закупленными запасами еды и вина. Однако меня поразило то, что ни мой избавитель, ни другие монахи не поверили моей истории - а я ее рассказал и пересказал не раз. Да, они видели грозу, которая разразилась над котловиной озера - по их словам, не столь уж редкое явление в этих краях. Но чтобы гроза произвела на них впечатление неестественно сильной, катастрофической - нет, в этом никто не признался. Самое странное, что в монастыре ничего не знали и о пропавшем обозе, хотя должны были - ведь он состоял из нескольких десятков человек, полусотни лошадей и большого количества груза; останавливался на сутки в ближнем городке; и монахи - отнюдь не отшельники! - не могли не прослышать о нем. Но - не прослышали.

Расспрашивал я и о таинственной незнакомке в черной карете. Уже поняв, что произошло что-то сверхъестественное, я делал это осторожно, полунамеками, но и тут не добился никакой ясности. Да, в округе есть несколько дворянских усадеб, и в монастыре хорошо знают их хозяев. Но это не богачи, разъезжающие в лакированных черных каретах четверкой; самый богатый экипаж, имеющийся у местной знати - это изящная крытая двуколка, выписанная не так давно из столицы одним из помещиков для своей возлюбленной (он вдовец). Проезжают изредка почтовые экипажи, но они красного цвета и запряжены парой, кроме того всегда едут в сопровождении всадника. На мое описание похожа только карета настоятеля кафедрального храма в городе - но на ней не может быть дворянского герба, и вообще отец настоятель за неделю до происшествия уехал в ней в сопровождении досточтимой супруги на ежегодное паломничество к мощам святого Иннокентия - нет, нет, это совсем в другую сторону.

Монастырь был расположен на противоположном берегу моего озера, был очень красив и богат (как выяснилось из многочисленных бесед) историями подобными моей. Когда он был основан, никто не помнит, говорят, что его основали в честь появления на этой земле золотоволосого мальчика, еще в языческие времена. То ли этот мальчик был проповедником, то ли чудотворцем, этого так же никто не помнит.

Монахи оказались добры ко мне, и - в виду моего отчаянного положения - разрешили мне остаться у них на монастырских хлебах до тех пор, пока не придут деньги от моего банкира - я написал ему немедленно, как только на следующий день пришел в себя от пережитого. Настоятель монастыря был так любезен, что на свой страх и риск предложил мне даже небольшую сумму в долг, чтобы я мог отбыть домой немедленно - но я отказался, предпочтя остаться для поисков моих исчезнувших спутников и имущества.

Конечно, странность моего появления в монастыре не осталась незамеченной для его обитателей, но монахи оказались на удивление разумными людьми, и предпочли ( об этом я узнал случайно, подслушав разговор отца настоятеля с ключником) приписать необыкновенное происшествие прозаическим причинам. Ключник выразил мнение, что на меня просто-напросто напали разбойники, избили и ограбили, в результате чего я лишился памяти и, возможно, даже рассудка. Настоятель, подробно беседовавший со мной до этого, был склонен с ним согласиться, но в результате беседы у него сложилось мнение, что я несомненно человек состоятельный и образованный, и что если они со мной поступят не по-божески, у монастыря в будущем еще могут быть неприятности.

Едва поправившись, я предпринял ряд пеших путешествий по окрестностям надеясь обнаружить какие-нибудь следы исчезнувшего обоза и (о боже!) - ни на секунду не покидавшей мою память прекрасной незнакомки. Вновь я спустился по склону того холма, на этот раз в тихую, прохладную погоду. Склон был чистым и пологим, озеро - спокойным и гладким, и - никаких следов. Побывал я и в городе, расспрашивал трактирщиков и хозяев гостиниц, торговцев на рынке и крестьян, чьи дома находились неподалеку от проезжей дороги - ни об обозе с рыбой, ни о черной лаковой карете, запряженной четверкой лошадей никто не смог сообщить мне никаких сведений. Я был в отчаянии. И лишь в тот день, когда я, получив, наконец, деньги от банкира, наняв лошадь и провожатого на постоялом дворе, распрощался с монахами и выехал по дороге на север - снова вдоль памятной холмистой гряды, по ровной долине - я получил хоть и косвенное, но подтверждение, что все это было.

Дорога шла через город, день был жарким, и перед тем, как пуститься в путь по равнине, где на несколько миль не росло ни одного дающего прохладу дерева, я решил купить пару бутылок вина. В лавке, куда я зашел за вином, было полутемно и прохладно, приказчик оказался расторопным малым и выставил мне на выбор добрую дюжину разных бутылок. Посоветовал даже наполнить вином небольшой бурдючок и велел слуге время от времени обливать его сверху водой, чтобы оно оставалось прохладным. Но мое внимание привлекла корзина с бутылками, стоящая позади прилавка - в ней не хватало двух. "А что это за вино, - спросил я приказчика, - и почему пробки не залиты сургучом?" "О, господин, - ответил тот, - это мое собственное, с моего небольшого виноградника. Я держу его не для продажи, но если вы желаете... Скажу по совести, оно не хуже тех, что стоят на полках. Хотите попробовать?" - и он ловко вытащил деревянную затычку, налил стакан и поднес мне. Я отхлебнул глоток. Вино было совсем слабым, несладким и чуть терпким, как раз таким, какое я любил. "Превосходно, - сказал я, - Пожалуй, налей мне в бурдюк из этой корзины." Приказчик, явно польщенный, засуетился. "Вот так же, - сказал он, откупоривая три бутылки, - Вот почти те же слова сказал мне и слуга той дамы..."

У меня помутилось в глазах.

- Какой дамы, - воскликнул я, - Расскажите мне!

- А что ж тут рассказывать, - говорил приказчик, наполняя бурдюк. - С месяц назад меня разбудил стук в дверь - я ведь живу тут же, на верхнем этаже у меня комнатка - и я увидел в окно, что у лавки остановилась богатая карета...

- Карета!

- Красивая богатая карета, у нас в городе таких нет.

- Опишите ее!

- Описать... Нет, я не мастер. Кучер, это он стучал мне, помахал мне рукой: "Эй, любезный, есть ли у тебя вино?" Пришлось спуститься и отпереть лавку. Вел он себя развязно, перепробовал вино изо всех бутылок, и точно также как вы, заметил эту корзину. Так же, как вам, налил я и ему, и точно так же он воскликнул: "Превосходно", забрал целую корзину (их тогда было две).

- А кто был в карете?

- Мне показалось, что дама.

- Это было до грозы или после?

- В наших краях грозы не редкость, разве вспомнишь каждую?

Я вышел из полутемной лавки на яркое солнце, потрясенный его рассказом. Значит, это были не видения.

Вот и вся история, милостивая госпожа моя. Скажу только, что обратный мой путь окончился благополучно и без происшествий.

Удивитесь ли вы теперь, когда дочитали это послание до конца? С тем и остаюсь, и хотя и не надеюсь на ответ, но жду его, и буду ждать до конца дней своих.

Подпись.

Можно войти в этот дом. Войти, хотя это уже ничего не будет менять, хотя это очень тяжело. Можно спокойно подняться на третий этаж. Дверь приоткрыта. Квартира начинается с кухни, ведь это старый дом, и лестница, по которой можно подняться, когда-то называлась черной.

Грязная посуда свалена горой в раковине, а на чистом кухонном столе стоит пишущая машинка и чайник. В машинку вставлен чистый лист бумаги. Стопка такой же бумаги лежит рядом на стуле, несколько листов валяется под столом, и по углам - все чистые.

В комнате темно, только ночник мерцает нежным зеленым светом. На диване спит человек, одетым, в неудобной позе, ноги выше головы, туловище неестественно перевернуто, под ребрами толстая книга.

С грохотом промчался мотоцикл в окне.

Пришел домой, потерянно лег на диван и сразу уснул. Снилась какая-то муть: безликие, не как образ, просто безлицые, люди в серо-красных плащах шли размеренно в одну сторону. То ли по дороге, то ли за повозкой. Птица кричала. Я ее не видел. Я шел за людьми. Вернее, поднимал ноги. Дорожка сама бежала мне навстречу. Медленно-медленно, и я задыхался от сковывавшей мышцы невозможности бежать и даже просто идти. Я уцепился руками за повозку, чтобы хоть как-то передохнуть, но тысячи смотрели на меня своими светлыми овалами осуждающе, и я бросил тележку и поплелся домой. Я не помню как пришел домой, что делал, как лег на диван, как уснул.

Первое, что я помню, как через незакрытую дверь черного входа вошел Ахилл, потоптался на кухне, вошел в комнату. Я чувствую, как он удивился, что я уснул одетым, смяв страницы брошенной на диван книги. Он зажег свет и открыл окно, до меня долетают брызги дождя. Но просыпаюсь я только от противного треска проезжающего мимо мотоцикла. Как я ненавижу этих ночных мотоциклистов! Однажды не выдержал и швырнул из окна бутылку. Едва не попал. И не знаю уже, чего было больше - огорчения, что промазал, или радости от того, что не придется отвечать, ведь так, пожалуй, можно и убить.

- Извини, - сказал Ахилл, - но ты сам просил тебя разбудить, если вдруг уснешь.

- Да, я помню, мы договаривались.

- Сварить кофе?

Я прислушиваюсь к себе. Нет, кофе в меня не влезет.

- Ничего не надо. Сейчас умоюсь, или, лучше, приму ванну и буду в полном порядке.

В зеркале над раковиной вижу свою мятую физиономию. Надо обриться, это очень освежает. Из крана, вместо холодной и горячей воды течет, почему-то, крутой кипяток.

- Ахилл, в чайнике есть холодная вода?

Он не ответил. Я прохожу в кухню. Тот же брызжущий кипяток. Набираю в банку воды. Буду ждать, пока остынет. Подхожу к окну. На другой стороне стоит моя знакомая Незнакомка. Машет мне рукой. Как она видит меня? Стекло совершенно замазано дождем.

Скрипит дверь черного хода. Это Ахилл, кому же еще. Слышу его шаги. Он постоял на кухне, потом прошел в комнату. Я переворачиваюсь на другой бок, книга больно врезается в спину. Ахилл зажигает свет, открывает окно. Неужели все еще идет дождь. Когда же он кончится? Глупый какой-то дождь. Не поймешь - утро, вечер.

- Дождь, - говорит Ахилл, - А воздух-то какой. Вставай, соня, и не надо в меня швырять тапочкой. Я только исполняю твою просьбу.

- Да, я помню, мы договаривались.

Но тапочкой все-таки швыряю, в результате чего голова немного проясняется, и я начинаю с трудом, но соображать.

- Ты где шатался? Уже утро.

- Ты в этом уверен?

- Какой день недели?

- Пятница.

- Ты обманываешь меня. Вчера была суббота. Я еще с ума не сошел.

- Ты в этом уверен?

- Похож, что ли?

- Если честно, то да. Посмотри на себя в зеркало.

В зеркале над ванной вижу свою мятую физиономию. На дурака не похож, но умыться надо, в глазах липкая пелена. Но из крана течет крутой кипяток.

- Ахилл, в чайнике есть холодная вода?

Он не отвечает. Я иду на кухню. Чайник наполнен наполовину, но в нем тот же кипяток. Неужели я забыл выключить газ? Выливаю воду в плоскую миску, так быстрее остынет. Из окна раздается вой и грохот, опять этот идиот мотоциклист. Опускаю пальцы в посудину. Ой, как горячо.

Что делает Ахилл? Почему так тихо? Холодно, дождь перешел в туман. Надо закрыть окна. Окно на кухне закрыто. В моей комнате, как ни странно, тоже. Стучусь к Ахиллу. Тишина. Прохожу. Окно распахнуто, на подоконнике лежат несколько исписанных листов. Дождь и чернила превратили бумагу в картины юпитерианских закатов - влажные фиолетовые разводы.

А вот и сам Ахилл, переходит через дорогу. Улыбается. Что -то говорит мне, но я почти не слышу его фразы. Он почему-то берет под руку мою Незнакомку и идет с ней вдоль проезжей части.

На лестничной клетке слышу шаги. Шаги Ахилла, я их не спутаю. Дверь хлопает. Я слышу как Ахилл проходит на кухню.

Хлопает окно.

- Не отрывай окно, холодно.

- Ты проснулся?

- Где ты был, я так волновался?

Я иду на кухню. Из крана хлещет кипяток. Отверстие в раковине чем-то забито, вода течет прямо на пол. Я закрываю воду. Эффекта никакого. Из ванной комнаты маленький ручеек ищет себе дорогу по нашему коридору, неся с собой какие-то бумаги в фиолетовых разводах. Я бегу в ванную. Зеркало завешено полотенцем. Кто-то умер?

Спасибо этому идиоту мотоциклисту, который устроил под моим окном настоящий полигон, без него я бы не проснулся. Кто-то ходит по комнате, но у меня уже нет сил наблюдать траектории его движения.

- Аякс, последний раз спрашиваю, ты будешь вставать?

Конечно же, я буду вставать. Я иду умываться. Воды нет. Вспоминаю, что говорили о каких-то авариях водопровода в связи с дождями этого лета. С трудом пытаюсь понять, как вода может помешать течь воде. Книга упирается в позвоночник, я, собирая остатки последних сил, сбрасываю ее на пол. Она со шлепком падает в лужу. Диван мягко усыпляюще плавает по комнате. Я подгребаю к покосившемуся шифоньеру, хочу найти зонт. Шифоньер переворачивается как поплавок, с него в воду падают какие-то бумаги, мелко исписанные, в воде расплываются фиолетовые круги.

- Ахилл, закрой окно, я не умею плавать.

- Сам закрой, я тоже.

Я пытаюсь подплыть на диване к окну. Но окно под самым потолком. Я пытаюсь встать на диване, но понимаю, пока еще понимаю, что равновесия мне не удержать, потому что диван круглый, а комната квадратная. Но за подоконник я все-таки цепляюсь. Я подтягиваюсь на руках и пытаюсь на него залезть. Он недовольный спихивает меня обратно. В окне успеваю заметить улыбающееся лицо Ахилла (настроение очень хорошее), отраженное в лобовом стекле проезжающей машины.

В кухне раздается свист - это вскипел чайник. Я все-таки добираюсь до окна, распугивая команду нелюбопытных чаек. Закрытое окно приносит долгожданный комфорт. И тишину. Слышно даже, как ходит из угла в угол Ахилл, одержимый очередной литературной идеей.

Но надо проснуться, надо, надо.

Шум дождя накладывается на рокот никогда не затихающей улицы. В этом голосе уже различимо: кончается дождь.

Небо - марлевая накидка зыбкого света - дрожит и светлеет. Светятся редкие окна. Как посадочные огни инопланетного корабля пробиваются красные огни телебашни.

Дождь усилился, но огни телебашни засветились ярче, верный признак того, что он идет к концу.

Светает. И по странному парадоксу восприятия стали различимы тяжелые шлепки капель по мембране глубокой лужи, образовавшейся в выбоине тротуара. А вот шорох мириадов крохотных водяных шариков, соскальзывающих по листьям вечного тополя. Двумя колесами на панели стоит автомобиль и на его крышу льется из дырявой водосточной трубы тонкий ручеек, металл постанывает и вибрирует, но не может отстраниться, словно еретик под пыткой инквизиции. На повороте улицы летнее кафе. Капли бьют по тенту с остервенением, желая коснуться земли, но стекая в толстый рыхлый живот провислого брезента. Наконец, водяные нити, ложащиеся на травы, тоже лишены немоты. Правда, это всего лишь газон, имитация, и есть в этих звуках что-то неумолимо фальшивое, настолько неуловимое, что прозрачные нити понимают это не сразу, лишь просочившись сквозь живой верхний слой, попадая на подложку из гравия.

Здесь, под козырьком подъезда, от музыки не осталось ничего, кроме раздраженного голоса водосточной трубы.

Через неровную, мерцающую дымку пелены неба пробился слабый светлячок звезды. Куда? Скоро утро.

Дождь затихает. Дрожащие его пальцы судорожно хватают воздух, стены. Но движения неумолимо слабеют. Сузился до шага поток вдоль дороги. Еще чуть-чуть, и останется только туман, испарения от неуспевшего остыть за ночь асфальта. И наступит час тишины.

Только час, всего час, один лишь час - не больше.

Алексей Егоров

Павел Яблонко

27.04.90 - 23.04.91

Свердловск